Я появилась на свет в июне 1960 г. в Парсамовском роддоме Саратова, росла до 8 лет в четырехэтажном доме по адресу: ул. Советская, д. 31, кв. 32. Наш дом, насчитывавший четыре подъезда, не был новым. Из-за вечно текущей крыши каждый год в нашей комнате обрушивался потолок (однажды мой детский уголок залило грязной водой и завалило глыбами штукатурки, пока я гуляла с мамой; все до одной куклы и игрушки оказались испорчены, развалились).

Как потом рассказали мне бабушка Лариса Степановна Широких и моя мама Августа Брониславовна Семенова, дом был построен в 1934 году как фактический кооператив, только называлось тогда это как-то по-другому. Старожилами были семьи интеллигенции: преподавателей вузов, врачей… Наша семья смогла внести свой пай в строительство благодаря моему деду по матери Брониславу Мартыновичу Худзику, который был кандидатом сельскохозяйственных наук и на момент своего ареста в 1937 году – директором Поволжского филиала Всесоюзного НИИ экономики сельского хозяйства.

Наш дом, а также его «брат-близнец» по ул. Советской, 29, вместе с забором, имевшим калитку со стороны ул. Т. Шевченко, а также с двухэтажным особнячком по ул. Советской, 31а, в котором, если мне не изменяет память, жил «Вовка Староверов» (кажется, друг юности мамы), образовывали замкнутый двор.

Поверхность двора была не вполне плоской, к нашему дому №31 от дома №29 шел скат и, помнится, двор не был заасфальтирован. Более ровной площадка двора была у дома №29, выше длинного огороженного рейками палисадника. Здесь росли вязы, и этот палисадник тянулся посередине двора вдоль всего нашего дома и упомянутого дома-«близнеца» №29. На этой-то ровной площадке двора были устроены цветочная клумба и детская песочница. Моя мама, 1931 года рождения, вспоминала, что в детстве она играла в этой песочнице с Колей Синицыным (будущим профессором-физиком Николаем Ивановичем Синицыным, сыном археолога, впоследствии профессора СГУ Ивана Васильевича Синицына).

В нашем доме жила семья Аделаиды Григорьевны Хинчук, ученицы Н.И. Вавилова в Саратовском сельхозинституте; жила и продолжает жить семья Лидии Ивановны Карягиной – коллеги папы, врача-ортопеда СарНИИТО. Я встречала во дворе худенькую старушку, о которой бабушка Лара сообщала мне, что это грузинская княжна (фамилия, кажется, Дадиани). А мама моя помнила, как в нашем дворе мать Романа Абрамовича выгуливала в коляске своего новорожденного сына.

Из жильцов родители дружили с семьей Николая Даниловича Машкова, военного топографа в Великую Отечественную и сотрудника института «Саратовгражданпроект» в мирное время. Мой папа познакомился с этой семьей еще во время своей работы в г. Великие Луки, куда поехал по распределению после окончания Саратовского мединститута. Меня удивляло, что в этой семье была домработница (хотя, по сути, она была фактическим членом семьи). Ее звали «тетя Вертя». Еще юной во время войны она лишилась ноги, ходила на протезе.

Во дворе у палисадника с вязами – с того края, что был ближе к нашему подъезду – на ровной площадке был врыт в землю большой прямоугольный деревянный стол. Здесь резались в домино мужчины, а мы, детвора, вникали в тонкости этой игры. Однажды случилось экстраординарное событие: к нам во двор привезли киноустановку и экран, бесплатно показывали какой-то фильм, возможно, художественный, перед которым, как положено, прокатали что-нибудь документально-пропагандистское.

Из своего двора я и мои родители обычно выходили через калитку на ул. Шевченко. Там вдоль дороги тянулась полоса кустов желтой акации; на противоположной от нас стороне улицы сохранялись старинные особнячки.

В одном из них жила актерская семья; с дочкой я начала учиться в средней школе №19, в классе «Д». Но хорошенько сдружиться мы не успели: во-первых, уже в начале второго класса меня забрали из 19-й школы в связи с переселением нашей семьи в кооператив «Ортопед» возле СарНИИТО, а во-вторых, у меня с трех лет уже была лучшая подруга – Лена Алексеева. Мы познакомились в детском садике в первый же день моего появления там, а в 19-й школе сидели за одной партой и, кстати сказать, дружим до сих пор.

Папа Лены, Юрий Валерианович Алексеев, был, по нашим меркам, человеком необычным. Он закончил параллельно физмат СГУ и Саратовскую консерваторию по классу вокала, защитил кандидатскую диссертацию по физике, поступил на работу в Саратовский пединститут, но не порывал и с пением: несколько десятилетий вел вокальную студию в Доме учителя и оперную студию в Саратовском мединституте (в СГМУ, а тогда СМИ – на пару с Киром Юдиным). Выйдя на пенсию, дядя Юра и вовсе поступил в хор Саратовского театра оперы и балета. Но и мой папа, Виктор Иванович Семенов, не был обделен музыкальным слухом и голосом, имел также некоторую вокальную подготовку, полученную в студенческие годы в хоре Саратовского мединститута. Мои родители, сдружившиеся с родителями Лены, охотно принимали приглашения на сольные концерты дяди Юры. Позднее папе довелось поработать в экономическом институте на одной кафедре с его женой, тетей Катей Алексеевой.

Однако вернемся на очень тихую в 1960-е годы улицу Шевченко. Здесь обосновалось Общество ветеранов. Может быть, поэтому тишину нередко нарушали духовые оркестры, исполнявшие траурный марш Шопена: ветеранов провожали в последний путь. Этой музыки и вида открытых гробов в траурной процессии я панически боялась: едва заслышав невыносимо скорбные звуки, бежала со двора сломя голову домой и забивалась под родительскую кровать.


Примерно в 1978 г. на нашем дворе возле помойного ящика, стоявшего у забора, что шел вдоль ул. Шевченко (а рядом были какие-то сараи, потом гаражи), моя бабушка нашла отдельный оттиск статьи Н.И. Гаген-Торн по этнографии с очень теплой дарственной надписью другу юности. У нас на историческом факультете как раз начинался курс этнографии, и бабушка забрала этот оттиск в надежде, что он мне пригодится. Спустя годы мне стало понятно, что дарственная надпись была адресована профессору Саратовского мединститута Альберту Максимовичу Лунцу. Отдельный оттиск, призванный напоминать о подруге его петербургской юности, перекочевал во двор, по всей вероятности, после смерти Лунца. Кажется, профессор и его домочадцы (сын, «Жорка Лунц», был другом Владлена, маминого старшего брата), жили в доме по ул. Советской, 29.


Сейчас я понимаю, что в кругу знакомых старшего поколения моей родни было много семей с репрессированными (например, семья Седовых, они жили не в нашем доме; сын Андрей, друг моего дяди Феликса, впоследствии стал профессором Нижегородской консерватории). Про Георгия Лунца от своих старших я слышала, что он отсидел срок за анекдот, рассказанный в узком кругу; девушка из этой компании оказалась осведомительницей. История этой семьи переплелась с нашей: теща А.М. Лунца была родной сестрой Глеба Максимилиановича Кржижановского, автора плана ГОЭЛРО и песни «Варшавянка».

Поскольку бабушке Ларе была выдана справка, что Б.М. Худзик по политической статье осужден на 10 лет без права переписки, то в 1946-1947 гг., когда приближалось окончание срока, она неоднократно ездила в Москву и пыталась узнать о муже. Кажется, в первую из этих поездок баба Лара взяла мою 16-летнюю маму. С письмом от Лунцев они появились в квартире Г.М. Кржижановского. Глеб Максимилианович и его жена встретили моих родных приветливо. Кржижановский говорил своей жене о моей маме: «Зиночка, ты только посмотри, как она похожа на актрису Савину!» Однако помочь он ничем не смог, при позднем Сталине Глеб Максимилианович оставался во властных структурах только формально. Лишь в годы перестройки наша семья узнала, что дедушка был расстрелян сразу же после вынесения ему приговора Военной коллегией Верховного суда СССР еще 21 января 1938 года, могила его неизвестна. Бабушка Лара умерла, так и не узнав о муже ничего достоверного.

Съехав вниз по перилам до выхода из родного подъезда и открыв дверь, я первым делом видела перед собой круглую цветочную клумбу. Между этой клумбой и забором, шедшим вдоль ул. Шевченко, то есть справа от подъезда, в землю был врыт небольшой почти квадратный деревянный стол, над которым простирала ветви шелковица. Ее созревшие красные ягоды падали прямо на стол.

Эта шелковица стала для меня причиной маленькой трагедии. Дело было на праздник Первомая. Надо сказать, что отца дома я видела редко: он был молодым врачом, и его порой по три раза на неделе назначали на суточные дежурства в Саратовском НИИ травматологии и ортопедии, где он работал. Меня примерно с полутора лет папа по пути на работу отвозил на санках в ясли; с трех лет меня отдали в садик: оба моих родителя писали кандидатские диссертации. Мамина диссертация была готова раньше, и банкет по поводу ее успешной защиты проходил еще на Советской, 31, в нашей единственной комнате.

Вернемся к Первомаю. Тогда в праздничный день мы с папой оба были дома (вероятно, он уже вернулся с демонстрации). Мы смотрели в окно и видели, как над нашим городом в небе летят связки шаров. Отцу захотелось порадовать меня надувным шариком, который будет сам лететь вверх. Гелевых шаров тогда не продавали, поэтому на кухне папа снял конфорку с газовой плиты и подсоединил будущий шарик к трубке с газом. Когда резиновая оболочка раздулась, отец крепко завязал шарик и вручил мне его вместе с катушкой ниток, к которой остался привязан шар. Вне себя от радости я ринулась во двор, чтобы насладиться воздушным полетом моего шарика. Съезжая по перилам, чувствовала, как он трепещет в моей руке на короткой нитке. Вот, наконец, я распахиваю дверь подъезда, начинаю отпускать нитку, шарик летит всё выше… И – треск… Ветка шелковицы разорвала мой шарик! Через пять минут я, зареванная, поднялась в свою квартиру…

Папу я видела не слишком часто, но именно он затевал интересные дела. То мы ехали в городской парк, катались на качелях-«лодочках» и строили рожи в «Комнате смеха». То отец начинал учить меня играть в шахматы (они с мамой оба играли прилично, у нас было два шахматных набора: обычный и дорожный, с миниатюрными фигурками). Папа накупил для меня много диапозитивов со сказками. Он показывал эти пленки через проекционный аппарат и читал для меня краткие подписи под кадрами, а я воображала себя сидящей в настоящем кинозале. Запомнилось еще, как отец первый раз привел меня в областной музей краеведения. Мне было 6 лет, но еще тогда запали в память золотоордынские хумы… а много лет спустя в университете у меня была дипломная работа по Золотой Орде!

Папа любил ходить на улицу Нижнюю, там в деревянном доме, приобретенном его отцом, директором сельской школы-десятилетки Иваном Кузьмичом Семеновым, с единственной 14-метровой комнатой, с 1963 по 1972 год жили две папины сестры (старшая Галина, младшая Лидия), младший брат Валерий, а один год еще и племянница Галина Пивоварова (ныне доктор филологических наук Щербакова Галина Ивановна).

В комнате стояли две кровати, на ночь ставились еще две раскладушки в шахматном порядке, иначе они не помещались. Кухня была крошечной, из удобств только туалет на улице. Но я не замечала этой тесноты и бытовых трудностей, мне тоже нравилось бывать на улице Нижней. Еще за квартал там ощущался в воздухе вкусный запах подсолнечника, потому что прямо напротив дома моих родных находилась проходная саратовского маслозавода. Мы заходили в заснеженный двор с тропинкой, расчищенной вдоль маленьких деревянных, совершенно сельских по виду домов…

В домике меня многое удивляло: что воду в ведрах приносили из колонки, что топилась печка-голландка у входа, что топливом служила подсолнечная лузга, запасы которой, казалось, никогда не кончались… Я многие годы была уверена, что эту лузгу мои родные набирали на маслозаводе бесплатно, и только недавно узнала, что эти отходы приходилось покупать. Когда домик на Нижней снесли, то на его месте построили центральную городскую библиотеку. Отчетливо помню, что именно на Нижней мы по радио услышали правительственное сообщение о гибели Юрия Гагарина. У взрослых сразу веселье как рукой сняло, они, казалось, не хотели поверить в эту новость...

Мама до замужества вышивала, пыталась и меня научить, но из-за домашних дел и диссертации у нее практически не было досуга, поэтому женским рукоделиям я так и не научилась. О маме я помню, как она приезжала ко мне на 9-ю Дачную, где был летний лагерь нашего детского садика. Мы бродили с ней по крутому склону горы, мама плела мне на голову настоящие «короны» из листьев клена, я искала поспевшие ягодки земляники и среди полевых цветов ловила кузнечиков. Очень удивляло меня, что у них крылья разного цвета: и голубые, и красные, и зеленые, и бесцветные…

Но пора вернуться на ул. Советскую. Наша квартира была угловой на верхнем этаже в четвертом подъезде. Этот угол дома запоминался тем, что был скруглен. Он выходил на перекресток улиц Советской и Тараса Шевченко. Лифт в доме по проекту не предусматривался, ступени лестницы были крутыми. Зато дом имел обширный подвал, во время войны служивший бомбоубежищем для жильцов. В мое время там квартировала не вполне благополучная семья дворничихи, впоследствии погибшая при пожаре; также располагался «красный уголок» домоуправления, в нем работал кружок по изучению языка эсперанто. Этот кружок посещала моя бабушка, когда вышла на пенсию (она была врачом детского туберкулезного диспансера, расположенного в бывшем доме губернатора Столыпина).


Мою бабушку Ларису все обитатели нашей коммуналки единодушно признавали хозяйкой квартиры. Квартира состояла из четырех жилых комнат с длинным коридором. Окна трех выходили на ул. Советскую, а у самой удаленной от входной двери одно окно было на ул. Тараса Шевченко и другое – во внутренний двор. Все комнаты были очень светлыми, ведь потолки были высокими и окна – под стать потолкам. На полу везде были обычные крашеные доски, только в ванной комнате каменная плитка на полу. Окно кухни было во двор, из него меня призывали отправляться домой, когда заиграюсь.

Кухня была общей, в ней имелась единственная на всех газовая плита и три кухонных стола (по числу семей). Ни пишущей машинки, ни телевизора, ни холодильника ни у кого в нашей квартире не было, из музыкальных инструментов – только папин баян, но его звуки мешали остальным, и отец отдал баян на Нижнюю улицу. Роль холодильника исполнял выдвинутый на улицу деревянный ящик, который соорудили своими руками в окне ванной комнаты мой папа и Борис Петрович Бородулин, муж маминой сестры Ларисы Брониславовны Худзик. Горячая вода у нас была от газовой колонки. Ванная комната, к счастью, была отделена от туалета, однако туалет каждое утро испытывал перегрузку: в квартире проживало 10 человек, только трое не работали, из них двух (меня и двоюродного брата Володю Бородулина) надо было отводить в садик, и тоже утром…

Одна из жилых комнат была маленькой, но только в ней имелся балкон. Он выходил на ул. Советскую, по которой тогда ходили трамваи. В этой комнатке жила искусствовед Нонна Валерьевна Огарева, работавшая в Саратовском художественном музее им. Радищева. Единственное, что бросалось в глаза в ее жилище, это стеллажи с книгами. Любовь к книге у нее была от матери, заведовавшей областной научной библиотекой.

С моей мамой тетя Нонна дружила, охотно давала ей читать книги из своей домашней библиотеки. Своей семьи у тети Нонны не было, и меня она баловала. Бывало, только она сядет на общей кухне за свой стол, чтобы поужинать, как я решительно требую: «Отдай колбасу!». И устоять тетя Нонна не могла, а я не понимала, что зарплата ее в музее была мизерной… Разумеется, не раз я была ее гостьей в музее, очень любила там картину «Куст репейника», как тогда считалось, принадлежавшую кисти ван Скрика. У тети Нонны собирались компании интересных людей, часто бывал молодой и еще неженатый Лев Горелик. Не раз мои родители весело встречали Новый год вместе с гостями тети Нонны. Однако в 1970 году ей удалось получить место главного хранителя в музее Кусково, и она переехала в Москву, в Бирюлево, а в ее комнатку въехала семья Вершининых.

В маленькой комнате, выходившей одним окном на ул. Т. Шевченко, а другим во двор, жила младшая сестра моей бабушки Анна Степановна Широких. До войны она со своим мужем (бухгалтером либо счетоводом) проживала в Сталинграде, там похоронила маленькую дочку, умершую от холеры, муж был убит на фронте. Бабе Ане удалось из разбомбленного Сталинграда добраться до Саратова. Сначала она со своим вторым (гражданским) мужем поселилась в поселке учебного хозяйства саратовского СХИ, расположенном севернее города Энгельса. Там же в годы войны семья старшей сестры получила землю под огород. Автодорожного моста не было, моя мама, тогда подросток, со своими братьями Владленом и Феликсом и, конечно, бабушкой Ларой, оставлявшей дома лишь младшую дочь, переправлялись через Волгу из Саратова в Энгельс на пароме «Персидский», а далее до учхоза шли пешком. Подозреваю, что бабушка Аня и ее муж оказывали большую помощь в выращивании урожая на столь отдаленном огороде! А жить в семье Ларисы ей было небезопасно.

После ареста моего дедушки бабушку Лару уволили из мединститута, где она работала, но оставили на свободе, потому что с дедом она жила в гражданском браке из-за того, что первая жена Б.М. Худзика не соглашалась на развод.

Бабушку Ларису взяли на работу в детский туберкулезный диспансер. Чтобы оправдать доверие, ей пришлось взвалить на себя очень много работы, хотя у нее было четверо детей и младшей, тоже Ларисе, только исполнился годик. Выручала домработница «тетя Зина», как звала ее моя будущая мама в свои шесть лет. А бабушка Лара все время жила в тревоге, в ожидании своего ареста; еженедельно должна была отмечаться в «сером доме», как называли НКВД. Бабушке Ане, психика которой была подорвана войной, тогда было трудно жить в такой обстановке, и она не спешила объединяться со своей старшей сестрой.

Но при мне бабушка Аня уже была одна и жила с нами. Из-за перенесенных во время войны испытаний у нее развилась депрессия, и из взрослых в нашей квартире она единственная не работала по причине инвалидности. Нередко баба Аня встречала меня то ли из яслей, которые располагались во дворе госбанка на углу улиц Советской и Радищева, то ли из детского садика, расположенного в одном из старинных, ныне снесенных особнячков на ул. Ульяновской. Во всяком случае, помню, как мы гуляли с ней в Липках, и она учила меня устному счету. А иногда бабушки-сестры вспоминали учебу в гимназии в родном городе Царицыне и наперебой начинали декламировать по-немецки:

Die Uhre, lieber Kinder,
Sie haben keinen Ruh.
Im Sommer, wie im Winter
Sie gehen immer zu.
Tik-tak, tik-tak, tik-tak!

Бабушку Аню я видела больше, чем родную бабушку, та и по достижении пенсионного возраста в 1958 г. продолжала работать еще около 10 лет.

Возвратившись домой из тубдиспансера, бабушка снимала свое зимнее пальто с горжеткой из шкурки чернобурой лисы. Горжетка неодолимо притягивала меня, на ней сохранялись и лапки, и мордочка, и, по-моему, даже хвостик лисицы! Так хотелось с ней поиграть, но неизменно мама отбирала у меня бабушкину горжетку.


В комнате бабы Ани стоял небольшой старинный столик с прямоугольной столешницей, инкрустированной черным деревом. Столик украшал забавный чугунный черт черного цвета, который, согнувшись чуть не напополам, казалось, дразнил меня, приложив растопыренные пальцы к своему носу («делал нос»). Но не только рассматривание безделушек манило к бабе Ане. Однажды мы с двоюродным братом Володей научились цифровому шифру и начали писать друг другу бесконечные записки, заменяя соответствующие буквы их порядковым номером в алфавите. Мы были уверены, что никто из взрослых не сможет раскрыть наши секреты! И вдруг выяснилось, что бабушка Аня умеет читать цифровой шифр...


Комната моей семьи была угловой. В центре ее стоял круглый стол, над ним висел оранжевый абажур. Далеко от окон, у самого выхода в коридор, стояла моя детская деревянная кроватка, над ней висела шелковая картинка с тканым изображением китайской пагоды. У одной стены был диван с жесткой спинкой и обитым кожей сиденьем; на узкой полочке дивана стояли какие-то фигурки (может быть, слоники). У другой стены был платяной шкаф с зеркальной дверцей; имелся и буфет. В аквариуме на окне плавали живородящие рыбки гуппи, которые звались «гупёшками». В нашей комнате мы с Вовой сооружали туннель из стульев, накрывали тряпками, свисающими с сиденья до пола. Начиналось соревнование, кто из нас в темноте быстрее и ловчее проползет между ножками стульев по этому туннелю...

Ближе всего к входной двери в квартиру была комната бабушки Лары, в которую переехала семья второй Ларисы – бабушкиной младшей дочери. И тогда наступила самая счастливая пора моего детства, потому что сын Ларисы Брониславовны Худзик, моей тети и будущего доктора медицинских наук, был всего на полгода младше меня. Он стал постоянным товарищем моих игр. Поначалу Вова говорил еще не очень хорошо. Так, фраза: «Илочка, мозя я зяму твои чишки» означала, что Вова просит, чтобы я дала ему почитать свои книжки. Но сейчас я понимаю, что в постоянном общении друг с другом мы, единственные дети у своих родителей, оба развивались быстрее и успешнее.

У бабушки в комнате притягивал взгляд старинный высокий резной буфет, покрытый черным лаком. В нем бабушка держала для нас, внуков, лакомства: мешочки с маленькими черными сухариками и баночки варенья. Обитала бабушка за старинной ширмой с вытканным восточным (японским?) рисунком. Я очень любила бабушкины кукольные представления. У бабы Лары были всего две перчаточные куклы: матрос Джим в тельняшке и Негр, оставшийся безымянным, но она придумывала и разыгрывала с ними все новые и новые сценки!

На каждой лестничной площадке нашего дома было по две квартиры. Прямо напротив нас жила семья геоморфолога – сотрудника кафедры физической географии Саратовского госуниверситета Сергея Андреевича Жутеева и его жены Елены Андреевны, домохозяйки. Глава семейства изучал третичные отложения Поволжья, Общего Сырта, Западного Казахстана, и обе дочки (старшая Ляля, младшая Лена) стали геологами. У Лены был сын Андрей, примерно нашего с Вовой возраста. Однажды мы встречали у Жутеевых Новый год. Я с Вовой и Андрюшей сидела под черным комнатным роялем, когда входная дверь распахнулась, и в комнату вошел Дед Мороз с бородой из ваты. На нем был белый врачебный халат вместо кафтана, в руке он сжимал посох – ручку от швабры или чего-то подобного, был и мешок с подарками. Стоило ему произнести свои первые слова, как я немедленно узнала в Деде Морозе своего папу.

Еще в нашем подъезде жили: на третьем этаже, под нашей квартирой, – журналист областной газеты «Коммунист» Александр Иванович Яшин и его семья, на втором этаже, под квартирой Яшиных – профессор Николай Иванович Сус с семьей; на первом этаже – тетя Наташа Серебренникова, работавшая в вузе (кажется, на физфаке СГУ) и престарелые родители Анны Ивановны Поленицыной, жены топографа Николая Даниловича Машкова.

Через Андрюшу мы познакомились с его двоюродной сестрой Аленкой (кажется, ее фамилия была Старова), жившей в нашем же дворе в доме №29, она была старше на год и однажды предстала перед нами в школьной форме, с портфелем, вызвав жгучую зависть. А еще в нашу дворовую компанию входила Люся Астраханова, жившая в том же доме, где и мы с Вовой, но в первом подъезде. Люся приходилась родственницей то ли Аленке, то ли Андрюше и была нашей с Вовой ровесницей. В ее квартире (возможно, мы оказались там, приглашенные на день рождения), меня поразили детские книги с незнакомыми названиями и великолепными иллюстрациями. Если память не изменяет, мне удалось полистать «Приключения Пиноккио» (как я потом узнала, мать Люси Лариса Федоровна Астраханова преподавала в Саратовском пединституте и вела курс детской литературы).

Во дворе мы обычно играли «в разведчиков». Люся, Аленка и Андрюша скрывались от нас с Вовой, оставляя метки. Все мы в нашем квартале знали наперечет дома, имевшие, кроме парадного, черный вход, известны нам были и все проходные дворы. Мы должны были как можно быстрее отыскать стрелки, нарисованные белым мелом, и мчаться по следам убегавших друзей. А им не терпелось узнать, на верном ли мы пути и насколько близко к ним подобрались. Они выглядывали из-за угла, и тогда с торжествующим воплем мы летели к ним и кого-нибудь из троицы «брали в плен».


Помнится, еще во дворе и по тихой улице Т. Шевченко я каталась на своем трехколесном велосипеде. Дома мы с Вовой играли «в солдатики» или рисовали; с пяти лет я научилась читать. Хорошо помню, как однажды ранним утром, в ночной рубашке и босиком, я прибежала в комнату бабушки Лары, где, я знала, меня ждет подарок. На столе увидела книгу сказок Пушкина; это имя я еще совсем не знала. А когда открыла книгу, то звонкие складные стихи, тут же западавшие в память, язык, которым написаны были эти увлекательные образные сказки, просто ошеломил меня. Я больше не могла оторваться от книги, помню, что не слышала никого и ничего…

Спасибо проекту «Оживающий Саратов», который заставил меня вспомнить всё это!